Повседневная жизнь, объекты и ностальгия (2004)

Повседневная жизнь, объекты и ностальгия

Пирьо Коркиакангас, Университет Ювяскюля

-113- Практически любое событие или предмет прошлого могут впоследствии принять облик ностальгии, если вспоминания о них возможны в положительном ключе. Эту мысль высказал Фред Дэвис (Davis 1979: viii). Однако в своей формуле он исключил из этой сферы воспоминаний исторические события и личный опыт трагического или травматического характера (Peltonen 1996; Anker-Smith 1999). Действительно, события такого типа обычно воспроизводятся в памяти в том виде, в каком они были пережиты, что исключает возможность ностальгирования по ним. С другой стороны, бывает и так, что то, что вызывает ностальгию, вовсе и не было чем-то примечательным на тот момент, когда оно происходило. Ностальгические чувства порой просыпаются от воспоминаний о каких-то обычных, приземленных, рутинных вещах из повседневной жизни, которые с объективных позиций не выглядят привлекательными. Сила ностальгических воспоминаний, отличающая их от других способов «взглянуть» на прошлое, пожалуй, состоит в том, что они способны превращать повседневность во что-то значимое, а неприятное – в приятное. Простого воспоминания о том, что связано с прежними временами, недостаточно для того, чтобы вызвать ностальгию и положительные, приятные впечатления о прошлом. Но не стоит забывать, что ностальгия может носить характер меланхолии и представлять собой тоску и боль из-за утраты чего-то значимого (Davis 1979: 13-14).

Почему же тогда прошлое, которое, по меньшей мере, не может быть перекроено, кажется лучше, чем было на самом деле, и почему повседневные вещи, превратившись в «историю», пробуждают чувства, похожие на тоску, когда о них вспоминают? В настоящее время трудно избежать ностальгии в целом, -114- поскольку мы встречаемся с ней в самых разных контекстах и значениях. В современной жизни многие вещи сознательно наделяются аурой ностальгии. Это встречается, например, в рекламе, когда при помощи ностальгии создаются положительные ассоциативные образы и значения, которые затем направляются на удовлетворение запросов и пристрастий потребителей (Ross 1991: 183; Wolf-Knuts 1995; Korkiakangas 2000). Похожим образом ностальгией овеяны многие явления в мире моды. Следуя модным тенденциям, наше внимание в то же время обращается к прошедшим десятилетиям, на которые мы смотрим с чувством ностальгии, что, в свою очередь, влияет на наше видение моды нашего времени. Обычно подобные ностальгические чувства используются в коммерческих интересах, а также частично связаны с ностальгическим «конструированием реальности». Однако, несмотря на разные цели или задачи, ностальгию нельзя рассматривать как абсолютно искаженное чувство (Ross 1991: 183).

Этнология и изучение повседневной жизни

В этнологии повседневная жизнь людей всегда была центральным предметом исследований, а также и самим контекстом, в котором они проводятся. Отправной точкой в этих исследованиях был человек и его культурные практики в повседневности, а задачами науки – документирование, анализ и интерпретация этого материала. Общий подход в исследованиях о повседневной жизни людей заключался в изучении различных сообществ, способов ведения ими домашнего хозяйства, основных занятий, традиций питания, календарной обрядности и праздников, общественной жизни и т.д. В этом ключе под повседневностью подразумевалась культура так называемого простого человека. В ранних исследованиях его роль отводилась, главным образом, жителю сельской местности.

В своей статье я буду рассматривать повседневность и ее ностальгическое воспроизведение с двух разных точек зрения; во-первых, с позиции более общего понимания этого вопроса, опираясь на финские этнологические исследования и несколько их примеров, а во-вторых, я обращу внимание на феномен ностальгии повседневности, который является более индивидуальным и всеобъемлющим с точки зрения своей социальной значимости.

-115- Этнолог Тойво Вуорела, который всю свою жизнь проработал сотрудником Финского литературного общества, в предисловии к своей работе Suomalainen kansankulttuuri /Финская народная культура/ (1975: 4-5) написал следующее: «Культура – это бесконечная и непредсказуемая цепь событий. Сегодняшний день завтра станет достоянием истории. Нынче за десятилетие происходит больше событий, чем прежде за столетие. В связи с этим исследователь культуры должен быть постоянно бдительным. Переход к индустриальному обществу является такой решающей конечной точкой в тысячелетнем труде, общественной организации и общем развитии жизни финского крестьянина, что интерес к предшествующей эпохе будет все больше увеличивать дистанцию в пространстве и во времени от той точки, с которой мы ее наблюдаем. Вопреки поверхностным убеждениям и даже сознательным амбициям ни одна нация не может избавиться от своего прошлого. Человек, страдающий амнезией, погружается в состояние беспомощности. Поэтому нация должна помнить о том долгом развитии, которое создало основу для функционирования современного общества». Этот труд Вуорелы впоследствии был охарактеризован как «чисто аграрный», поскольку на момент публикации он представлял собой описание уже ушедшего в прошлое финского образа жизни и культуры. Цитата, тем не менее, представляет собой красноречивое резюме того, как оценивалась роль этнологических исследований в Финляндии несколько десятилетий назад. Более того, этот отрывок на самом деле включает в себя многое, что до сих пор остается в силе. Предполагается, что этнолог должен идти в ногу со временем и любым сопутствующим изменениям, но в то же время исследовать прошлое. В этом смысле уместно подчеркнуть, что основа настоящего всегда находится в прошлом, и о нем нельзя забывать.

По словам Вуорелы, укрепление культурной идентичности, также базирующейся на прошлом и уважении к движущим силам истории, является отправной точкой для этнологов как хранителей, собирателей и исследователей. Человек или нация, не знающие своего прошлого, не имеют представления ни о самих себе. Объект этнологического исследования, таким образом, определялся как прошлое или как то, что совсем недавно им стало, по сути, представляя собой описание исчезающей культуры. Эта в некотором смысле ретроспективная черта, естественным образом придает исследованию нюанс самобытности. Культура, находившаяся под угрозой исчезновения, по мере того, как более новый и «современный» образ жизни становился обычным явлением, все больше отступала и приобретала в этих исследованиях некий чарующий оттенок. -116- «Образ жизни прошлого» – как его раньше часто характеризовали – описывается в этих исследованиях как практически единственно правильный, близкий к эталону. Такие свидетельства о прошлом как музейные артефакты, архивные документы, описательные ученые труды считались важнейшими инструментами передачи исторического самосознания новым поколениям.

Всем этим я не хочу сказать, что это недопустимо или что все должно быть как-то по-другому. Я также не имею в виду, что нынешнему поколению исследователей следует любой ценой избегать поиска обоснований для своих умозаключений в прошлом. Точкой опоры в этнологических исследованиях в ряде случаев по-прежнему остается прошлое и историческая ретроспектива. Она дает возможность распознать культурные изменения и их причины. Труды «Suomalainen kansankulttuuri» /Финская народная культура/ Вуорелы, опубликованный в 1975 г., и «Suomen kansankulttuuri» /Финская народная культура/ Ильмара Талве, опубликованный в 1979 г., были первыми обширными описаниями повседневной жизни, которую «обычные финны считали обычной». Время публикации этих работ приходится на период, о котором Вуорела писал: «старая народная культура и образ жизни исчезали, и в значительной степени уже исчезли, наставала пора «спасать прошлое»». В то же время в Финляндии переход от аграрного к индустриальному обществу уже произошел и в научном поле более выраженным был интерес к изучению городской среды.

Повседневная жизнь в том виде, в котором она проживалась в соответствии с представлениями о ней, и то, как она проживалась на самом деле, наиболее ярко представлена в работе «Isien tyo. Veden ja maan viljaa. Arkitydn kaunetta» /Труд предков. Вода, зерно, земля. Красота повседневноcти/ (1953; первое более краткое издание этого труда было опубликовано в 1943 году как «Isien tyo I Veden ja maan vilja» /Труд предков. Вода, зерно, земля/), написанной Кустаа Вилкуна и иллюстрированное Эйно Макиненом. Уже само название произведения подчеркивает пафос того, что рассматривается на его страницах. Несмотря на идеализирующий и популяризирующий тон описания, книга представляет собой прекрасное свидетельство о хозяйственных буднях финской крестьянской общины с добавлением ностальгии, вызванной «красотой повседневного труда».

-117- Ностальгический тон работы усиливается многочисленными описаниями трудовых практик, в которых финский крестьянин, особенно мужчина, изображается мастером на все руки, практичным, способным приспосабливаться к тяжелым условиям, а также героем повседневности, укрощающим дикую природу. Некоторые описания даже доходят до уровня остросюжетного повествования в жанре триллера, например, подпись к картинке, изображающей людей, ловящих рыбу и стреляющих по порогам, гласит: «Стрельба по стремительным порогам. Рулевой привязывает большое весло к заднему фальшборту справа, а остальные гребут изо всех сил; чем суровее пороги, тем сильнее приходится грести. Кажется, что волна вот-вот накроет лодку, но лодка ускользает от опасности, и камни проносятся мимо, а берега реки отступают» (Вилкуна 1953: 23). Экстремальные переживания, которые современный человек организует сам себе в рамках активного досуга, ранее могли быть им получены в повседневной жизни, во время хозяйственных занятий. Описание основных задач, связанных с крестьянским бытом, и способов их достижения, содержит – в свете современности – элементы, способные разбудить ностальгию: повседневность была предсказуемой, простой и редко подвергалась сомнению. Роль женщин, мужчин и детей была отчетливо ясна, а в их ежедневном труде прослеживалось даже благородство.

Кустаа Вилкуна, в каком-то смысле действительно призывает читателя наслаждаться ностальгией и ностальгическим путешествием по ушедшей эпохе. В начале первого издания произведения помещен текст, датированный калевальским днем 1943 года, в котором содержание произведения -118- характеризуется следующим образом: «Поскольку целью этой работы не является изложение академического материала, иллюстративный материал, связанный с текстом, был представлен красивыми фотографическими снимками, наболее репрезентативно иллюстрирующими нашу старинную народную культуру. В своей работой мы хотели сохранить красоту финской крестьянской культуры для потомков и научить население видеть ее незримые ценности» (Вилкуна 1943: 7). Читатель найдет для себя в этой книге бесчисленное количество примеров того, как тексты и картинки неизбежно пробуждают ностальгические образы ушедшей эпохи и быта. В последующих переизданиях ностальгический тон этого труда только усиливался. Самым последним стало издание 1977 года, дополненное и переработанное в соответствии с требованиями времени. В нем вышеупомянутый текст начинается следующими словами: «Культурный облик сельской местности стремительно изменился за последние два-три десятилетия. В связи с этим, исследование, посвященное прошлым поколениям людей и их труду, вызывает растущий интерес и представляется в некотором смысле горько-сладким, но в то же время заслуживающим глубокого доверия» (Вилкуна 1977: 6). Вместе с тем, изменения, вызванные современным образом жизни, можно косвенно выявить в подписях к картинкам. С точки зрения современной культуры, архаичные картинки с несколько романтическими подписями направляют читателя в мысленное путешествие в прошлое, где жизнь шла своим чередом по истоптанным тропам.

От повседневности к объекту тоски

Многие пожилые люди сегодня с ностальгией вспоминают, как они вкалывали, выполняя тяжелый физический труд, особенно в детстве и юности. Изнурительный труд, который в то время казался отталкивающим, в ретроспективе предстает как ценность сама по себе; а акт воспоминания о нем доставляет удовольствие. Но разве тогда ценность ручного труда состоит только в том, что его можно связать с ностальгическими чувствами по прошлому и образу жизни, который считался безопасным, простым и разумно организованным миром?

Ностальгия связана с утратой культурой ее простоты и преемственности, ее восприятия как безопасной и понятной, что стало следствием постоянно растущей индустриализации, технологизации и урбанизации нашего образа жизни. В некотором смысле это также касается отчуждения или своего рода онтологической ностальгии, в которых культурное и социальное развитие рассматриваются как дистанцирование современного человека от первоначального человечества, считающегося аутентичным (Turner 1987: 152-153). В этом контексте ностальгия служит своего рода терапией и стратегией манипулирования прошлым (Knuuttila 1994: 11), в котором «ностальгия фильтрует неприятные аспекты прошлого и создает лучшие условия для соотнесения с тем, что мы собой ранее представляли и тем как мы раньше жили».

Ульрика Вольф-Кнутс (1955: 210) охарактеризовала ностальгию, то есть воспоминания, связанные с особенно тяжелыми условиями жизни (например, тяжелый труд, бедность и постоянные лишения), как негативную ностальгию. Однако, по ее мнению, в этой концепции ностальгии есть и положительный момент. Это вполне логично, поскольку одним из предварительных условий ностальгии является положительное оттенение воспоминания, независимо от того, как оно было пережито на самом деле. По существу же, это не столько вопрос негативной ностальгии, сколько ностальгическая переработка негативного жизненного опыта или вещей, которые считаются болезненными и неприятными. В любом случае, будь то сознательное или бессознательное забвение, оно «может размыть неприятные контуры переживаний, которые оказываются частично скрыты в воспоминаниях, пронизанных ностальгией.

Что же мы тогда имеем в виду, когда говорим об «обычной повседневной жизни», что мы включаем в это понятие, как мы ее воспринимаем и достойна ли она вообще воспоминаний, тоски или ностальгии? Согласно французскому философу Анри Лефевру (1971), идея повседневности родилась вместе с индустриальным обществом и последующей миграцией людей в город для работы на фабриках. Рассуждая таким образом, концептуализация повседневности становится продуктом современного индустриального западного общества. По Лефевру, повседневность, по всей видимости, была продиктована временем, хотя она и не следовала одному и тому же ритму в жизни каждого представителя индустриального общества. Повседневность и ритм жизни фабричного рабочего регламентировались фабричным гудком, оповещавшем об окончании рабочего дня, хотя можно предположить и то, что повседневная жизнь сама по себе доминировала в жизни рабочих в стенах фабрики и за ее пределами.

Концептуализация повседневной жизни как «повседневной жизни» подчеркнула назревшую необходимость ввести эту категорию и дифференцировать способы проведения людьми своего времени (Jokinen 2003: 5). Повседневная жизнь была также «повседневной жизнью» и у крестьян «давно минувших дней». Однако время измерялось и распределялось иначе, чем на фабричном производстве. В народной хронологии «время прогорания в сумерках четырех лучин считалось за один час» (Вуорела 1975: 717). Повседневная жизнь также имела свои нюансы, такие как, например, перерывы на отдых во время сенокоса, которые впоследствии стали предметом ностальгических переживаний: «Крестьяне на дневном отдыхе. Мужчины спят без забот, женщины должны убрать и помыть посуду, в то время как мужчины засыпают сразу же после последней ложки обеда. Старые летние обычаи включали очень ранний подъем и прием пищи четыре или пять раз в день, а также двухчасовой отдых в середине дня. С точки зрения здоровья такое разделение дня было полезным. После еды и отдыха с новой силой начиналась новая работа» (Вилкуна, 1943: подпись к фото 134).

Описание неторопливого рабочего дня, во временном отношении продиктованного собственными физическими потребностями человека, воспринимается как доказательство того, что его образ жизни был простым, безопасным и аутентичным. Ностальгическая рефлексия указывает на суматошный темп современной жизни и постоянную нехватку времени, что по сравнению с организацией повседневной жизни человека в прошлом видится как что-то «другое», к чему можно стремиться, но никогда не достичь. Ностальгическое чувство простое и неоспоримое. Приведенное выше описание может – особенно при акцентировании внимания на современных принципах гендерного равенства – также вызвать рефлексивную ностальгию, в которой сентиментализация былого образа жизни и повседневности больше не работает.

С другой стороны, может возникнуть вопрос о том, нужно ли тосковать по прошлому и его повседневным культурным явлениям и стоит ли вообще тосковать по нему. В то же время, через ностальгию по прошлому можно найти причины для того, чтобы находить положительные стороны и в современной повседневной жизни. (Коркиакангас 1999: 171-173; Коркиакангас 2001: 79).

Немецкий исторический философ Норберт Элиас (1978) выстроил свою концепцию повседневной жизни на дихотомии между повседневностью и неповседневностью, то есть концептуализировал повседневность через ее противоположность. Идеи Элиаса о повседневной жизни легли в основу многих из последних работ, проблематизирующих повседневную жизнь. Его сопоставления подвергались критике и действительно могут подвергаться критике. К примеру, он утверждал, что к сфере повседневной жизни относятся как обычные, так и необычные события. Повседневная жизнь и праздники не являются противоположностями, поскольку праздники не разрушают повседневную жизнь, а, скорее, являются ее составной частью. Праздники также привязаны к временным рамкам и повторяются через равные промежутки времени, что делает их предсказуемыми. В этом смысле они также представляют собой своего рода рутину. Одно из определений повседневной жизни – это ее рутинный характер, от которого, почти невозможно избавиться. Повседневная жизнь также характеризуется как монотонная серость, в которой царит «террористический режим» рутины. Это выражение принадлежит социологу Дж. П. Роосу и подчеркивает тот факт, что в повседневной жизни никогда не бывает достаточно времени для того, чтобы делать все то, что хочется сделать, поскольку отклонения от повседневной жизни – это лишь мнимые альтернативы. (Роос 1983; Салми 1998: 24-26).

Большинство ученых, которые концептуализировали и выводили определения повседневности, действительно рассматривали ее как своего рода необходимость, с которой нужно мириться и к которой приходитсяприспосабливаться. Что будет, если за повседневной жизнью наблюдать с временной дистанции? Вспоминаем ли мы нашу повседневную жизнь такой, какой мы ее пережили и прожили? Является ли повседневность просто однообразной серостью? Мы также можем спросить самих себя, есть ли что-нибудь успокаивающее или обнадеживающее в «серости» повседневной жизни. Мог бы праздник быть «праздничным», если бы его не прерывала повседневная жизнь? В любом случае настоящее неизбежно проецируется на прошлое, которое вспоминается уже в другое время в свете нового жизненного опыта и новых знаний.

Однако самым важным остается то, что воспоминание всегда содержит элемент сознательной или бессознательной утраты памяти, которая, в свою очередь, окрашивает и воспроизводит в ностальгическом ключе опыт нашего прошлого, наши идеи и мысленный образ прошлого в целом. Таким образом, прошлое не обязательно должно быть пережито и прожито на собственном опыте, поскольку мы можем «углубиться» и в то время, которое предшествовало нашему появлению на свет, и почувствовать своего рода тоску, окрашенную удовольствием, по времени и образу жизни, в которых мы не жили и не знали их лично. -122-

Предметы повседневности как толкователи ностальгии

Ностальгию по повседневной жизни также можно рассмотреть через воспоминания об объектах. Предметы бывают сопряжены с воспоминаниями и личными историями. Однако объекты не бессмертны, поскольку у них тоже есть конечный срок жизни, которая продолжается, если объект сохраняется и передается от поколения к поколению, или заканчивается, если он разрушается или утрачивается. Существующие и утраченные предметы сохраняются как сувениры, то есть как существующие памятники или воспоминания. К воспоминаниям об объектах применяются те же правила, что и к воспоминаниям в целом. Способы воспоминаний различны в разных культурах, сообществах, группах, семьях и возрастных категориях. В то же время изменяется первоначальное использование объекта: объект становится местом воспоминаний, выражением прошлого, личной или коллективной истории.

Предметы повседневности, связанные с автобиографическими воспоминаниями, могут отражать даже политические и социальные изменения. Например, отсутствие предметов и товаров с одной стороны и, поведенческие стратегии, предпринимавшиеся для их получения, с другой, были связаны с жизнью эстонцев в советское время (Koresaar 2003: 150-178). Наиболее известным примером в новейшей истории ностальгии, вызванной политическими и общественными изменениями, является феномен «Остальгии», родившийся (или спровоцированный) в результате распада Германской Демократической Республики (например, Berdahl 1999; Betts 2000). Под «Остальгией» подразумевается практически повсеместная ностальгическая интерпретация восточногерманской культуры и общества. Она связана не только с объектами, но и с тягой к «реконструкции» той жизни и культуры. Такого рода ностальгия интерпретировалась как реакция на неопределенность жизни и тоску по прошлому, которое в свое время было недооценено.В ретроспективе даже начинало казаться, что оно обеспечивало безопасность и стабильность жизни. На самом деле, характерным является то, что ностальгия пробуждается в ситуациях, когда ожидания и надежды не оправдываются. После обретения Эстонией независимости в 1991 году, при последующем сборе мемуарных материалов, сельское детство 1940-х годов ностальгически описывалось как, своего рода, «потерянный рай». Не смотря на то, что в этот период Эстония утратила свою национальную независимость и пережила трагические события, связанные со Второй мировой войной, сельское детство в деревенских общинах, вспоминалось как безопасное и гармоничное. Годы депортации в Сибирь, пережитые некоторыми мемуаристами, только укрепили счастье идиллического детства (Mulla 2003: 92–123). Советская эпоха также приобрела ностальгический статус в различных контекстах и даже на банальном уровне (Vunder 2001: 145-146).

Ностальгия, переживаемая через объекты, может отражать, с одной стороны, очень индивидуальные ощущения и воспоминания, а с другой стороны, ее акцент может смещаться на полезность и практичность объектов, которые ранее считались нелепыми и старомодными (Betts 2000). Таким образом, ностальгия, связанная с предметами, описывает атмосферу, образ жизни и дух времени или исходит из признания практичности предметов и их особой необходимости, которая была вытеснена совершенно новыми товарами и обычаями. Предметы, которые вышли из употребления, часто запоминаются как хорошо выполнявшие свое предназначение, и иногда они воспринимаются с гораздо большим пиитетом, чем новые полезные предметы потребления. Воспоминания подобного рода легко реконструируют время, к которому они относятся, и делают его красочным и предметно насыщенным. При этом современность постоянно сравнивается с прошлым образом жизни, который в ностальгическом свете воспринимается как более правильный и аутентичный. -124-

Личные предметы и товары, вызывающие ностальгию по прошлому, можно также считать и частью общего опыта и жизни общества. В акте воспоминания эти мысленные образы развиваются в знаки или символы некой общности, такой как, например, сельская идиллия. Однако время и прогресс, похоже, вытеснили товары и предметы, которые раньше воспринимались как весьма практичные. Прежние предметы повседневного обихода устарели и в некотором роде даже стали смешными на фоне массового производства и промышленного развития. В частности, ускоренная индустриализация после Второй мировой войны, по-видимому, ускорила процесс старения предметов. Однако эти объекты могут претерпевать своего рода модернизацию посредством ностальгии, и таким образом, немодемное становится актуальным и модным при переносе в новый культурный контекст (Lofgren 1990: 197-198). Такая актуализация бывает связана с коммерческими интересами и модными тенденциями, а бывает, с тем, что считается стилем барахолки – старомодным, вышедшим из употребления. В Финляндии, например, на волне ностальгии по деревенским домикам и стилю их внутреннего убранства 1950-х годов, крестьянская культура вошла в моду. Этот тренд сочетал в себе желание совместить старое и новое, а также опирался на идею, что дизайн интерьера старых сельских коттеджей был продуман, прост и лаконичен. Крестьянская культура должна была сочетаться с контекстом, который рассматривался как городской, и был старательно адаптирован к тому, что считалось современным и современным (Kuusamo 1992: 168-169).

Одним из важных элементов ярких воспоминаний, особенно ранее, было то, что они прочно связаны с чувствами, то есть эмоционально заряжены. Независимо от того, воспринимаются ли яркие воспоминания как эмоциональные, очевидно, что они связаны с сильными ощущениями, визуальными образами и восприятием вкусов и запахов. Хотя элементы, основанные на ощущениях, являются важной частью этих воспоминаний, ароматы и запахи, появляются в автобиографических воспоминаниях не так часто, как могли бы (Росс 1991: 32). Многие ароматы и даже чаще запахи воспринимаются или воспринимаются как настолько обычные и простые, что не заслуживают воспоминаний. Считается также некорректным упоминать запахи в связи с конкретными людьми (Lofstrdm 2000: 243-246). Также наблюдается, что сельская идиллия вполне ароматна, и не имеет неприятных запахов. В процессе ностальгии, в образе сельской идиллии чаще всего всплывают запахи леса, цветов, свежего воздуха, чистой воды и созревания. Неприятные же запахи не относятся к этим воспоминаниям. В то же время ощущаемые в настоящий момент ароматы, запахи и вкусы связанные, например, с объектами, могут активировать воспоминания, ассоциирующиеся с разнообразной атмосферой и восприятием в прошлом, напоминающими о представлениях ушедшей эпохи (Lofgren 1990, 199-201 ).

Коллекционирование как возможная форма ностальгии

Ностальгия также часто оказывается связанной с коллекционированием и музейным экспонированием, которые, в свою очередь, нередко вызывают личные и коллективные воспоминания. Однако для самого коллекционера практическое назначение предметов повседневного обихода и прочих благ чаще всего не становятся частью ностальгии. Для него более важным аспектом является сбор как можно более полной коллекции. Таким образом, объект может утрачивать свою практическую ценность как источник ностальгии. В этом ключе, наиболее желанными для коллекционера становятся не предметы, вызывающие ностальгические воспоминания, а те, которых в коллекции не хватает (Kiuru 1995: 72-73). Личная привязанность коллекционера к объектам и предметам коллекции возникает и возрастает по мере увеличения коллекции. Через объекты своего собрания коллекционер выстраивает и, так сказать, создает воспоминания. У объектов уже есть история и прошлое, которые привязаны к истории самой коллекции и к личным переживаниям коллекционера. Таким образом, коллекционер пребывает в нескольких временных измерениях одновременно – это прошлое самих объектов, его собственные воспоминания, а также будущее коллекции, поскольку идея коллекционирования всегда направлена в будущее (Kirschenblatt-Gimblett 1993: 332). Однако отношения между тем, кто вспоминает и тем, что вспоминают, как правило, основываются на личном опыте. Когда воспоминание направлено на объекты, которыми коллекционер не обладает, он полностью перемещается в мир своих воспоминаний и строит этот мир с современных позиций понимания винтажности. -126-

Отрывки этих воспоминаний существуют в виде мысленных образов объектов и их окружающей среды. От собраний коллекционеров до коллекций и музейных экспозиций, которые также содержат объекты тоски по прошлому образу жизни и духу времени, всего несколько шагов. Когда музейная экспозиция воздействует на посетителя, она вызывает у него ностальгические чувства. Благодаря этим ощущениям посетитель может хотя бы частично почувствовать, что он достиг объекта своей ностальгической тоски, то есть прошлого, личных переживаний и воспоминаний. И воспоминания, и музейные экспозиции связывают прошлое с настоящим, отдаляя объект воспоминания во времени и пространстве. Контекст, в котором происходит воспоминание и рождается ностальгическое настроение, полностью отличается от того, в котором воспоминания и образы предстают при просмотре музейной экспозиции и ее экспонатов. Воспоминания и окружающая обстановка по силе восприятия могут быть одновременно как близки, так и далеки. Чем хронологически ближе рассматриваемое прошлое, тем оно более знакомо зрителю, и, наоборот, он чувствует себя более отчужденно в отношении артефактов давно ушедших времен. Подобные чувства присущи всем формам ностальгических воспоминаний. Прошлое становится ностальгическим в контексте его узнаваемости и в то же время непохожести на современность.

Перевод с английского Михайловой А.А.

Ankersmit, Frank. R. 1999. Remembering the Holocaust: Mourning and Melancholia. In: Ollila, Anne (ed.). Historical Perspectives on Memory. Studia Historica 61. Helsinki: Suomen Historiallinen Seura, 91-113.

Berdahl, Daphne 1999. ’(N)Ostalgie’ for the Present: Memory, Longing, and East German Things. In: Ethnos 64 (2), 192-211.

Betts, Paul 2000. The Twilight of the Idols: East German Memory and Material Culture. In: The Journal of Modern History 72, 731-765.

Conway, Martin A. 1995. Flashbulb memories. Hove: Lawrence Erlbaum Associates.

Davis, Fred 1979. Yearning for yesterday: A sociology of nostalgia. New York: The Free Press.

Elias, Norbert 1978. Zum Begriff des Alltags. In: Kdlner Zeitschrift fur Soziologie und Sozialpsychologie, Sonderheft 20, 22-29.

Jokinen, Eeva 2003. Arjen kyseenalaisuus. In: Naistutkimus 1/2003, 4-17.

Karjalainen, Sirpa, Korhonen, Teppo & Lehtonen, J.U.E. 1989. Uusi ajantieto. Porvoo – Helsinki – Juva: WSOY.

Kirschenblatt-Gimblett, Barbara 1993. Objects of Memory: Material Culture as Life Review. In: Oring, Elliott (ed.). Folk Groups and Folklore Genders: A Reader. Logan: Utah State University Press, 329-338.

Kiuru, Elina 1995. Rakkaudesta esineisiin. Kerailijan esinesuhde moder- nin ihmisen haaveiden ja paamaarien kuvastajana. In: Kiuru, Elina & Johanna Latvala: Rakkaista esineista kulttuurirelativismiin. Jyvas- kylan yliopisto, etnologian laitos. Tutkimuksia 28, 6-94.

Knuuttila, Seppo 1994. Tyhmdn kansan teoria. Nakokulmia menneesta tulevaan. Tietolipas 129. Helsinki: Suomalaisen Kirjallisuuden Seura.

Korkiakangas, Pirjo 1999. Muisti, muistelu, perinne. In: Lonnqvist, Bo, Kiuru, Elina & Eeva Uusitalo (eds.). Kulttuurin muuttuvat kasvot. Johdatusta etnologiatieteisiin. Tietolipas 155. Helsinki: Suomalaisen Kirjallisuuden Seura, 155-176.

Korkiakangas, Pirjo 2000. Vuosituhannen viimeiset mainokset. Joulu ja millennium vuoden 1999 joulumainoksissa. In: Villa Rana 2/2000. Jyvaskylan yliopisto, etnologian laitos, 17-27.

Korkiakangas, Pirjo 2001. Steps to the Past: A Town from the Perspective of Autobiographical Memory. In: Ethnologia Scandinavian 31, 67-81.

Kuusamo, Altti 1992. Esineiden jarjestyksesta. Sisustuksen margiraalit 1950-luvulla. In: Makkonen, Anna (ed.). Avoin ja suljettu. Kirjoituksia 1950-luvusta suomalaisessa kulituuri.ssa. Suomalaisen Kirjallisuuden Seuran Toimituksia 567. Helsinki: SKS, 163-177.

KSresaar, Ene 2003. Hea elu normatiivsus. Noukogudeaegse defitsiidi- kogemuse kujutamise elulugudes. In: Koresaar, Ene &. Terje Anepaio (eds.) Malu kui kultuuritegur: Etnoloogilisi perspektiive J Ethnological Perspectives on Memory. Studia Ethnologica Tartuensia 6. Tartu Ulikooii etnoloogia oppetool. Tartu: Tartu Ulikooli Kirjastus, 150-178.

Lefebvre, Henri 1971. Everyday Life in the Modern World. London: Penguin.

Lofgren, Orvar 1990. Tingen och tidsandan. In: Alf Arvidsson, Kurt Genrup, Roger Jacobsson, Britta Lundgren & Inger Lovkrona (eds.). Människor & Föremål. Etnologer om materiell kultur. Kungl. Skytteanska Samfundets Handlingar, Nr 38. Stockholm: Carlsson Bokforlag, 187-208.

Lofstrom, Jan 2000. Lapsuuden hajut, vanhempien tuoksut. In: Lonnqvist, Bo (ed.). Arjen saikeet – aikakuvia arkielamaan, sivilisaatioon ja kansankulttuuriin. Etnografia 3. Jyvaskylan yliopiston etnologian laitoksen julkaisusarja. Jyvaskyla: Atena, 234-254.

Mulla, Triin 2003. ‘Minu onnelik-rahutu lapsepolv’: 1940. aastad eestlase lapsepolvemalestustes. In: KSresaar, Ene & Terje Anepaio (eds.) Mdlu kui kultuuritegur: Etnoloogilisi perspektiive / Ethnological Perspectives on Memory. Studia Ethnologica Tartuensia 6. Tartu Ulikooli etnoloogia oppetool. Tartu: Tartu Ulikooli Kirjastus, 92-123.

Peltonen, Ulla-Maija 1996. Punakapinan muistot. Tutkimus tyovaen muistelukerronnan muotoutumisesta vuoden 1918 jalkeen. Suomalaisen Kirjallisuuden Seuran Toimituksia 657. Helsinki: Suomalaisen Kirjallisuuden Seura.

Roos, J. P. 1983. Yhteiskunnan muutos ja arkielama. In: Tiede & edistys VIII (3), 6-15.

Ross, Bruce M. 1991. Remembering the Personal Past: Descriptions of Autobiographical Memory. New York: Oxford University Press.

Salmi, Minna 1991. Ansiotyb kotona – toiveuni vai painajainen? Kotiansiotyd Suomessa tyontekijan arkipdivan kannalta. Helsingin yliopiston sosiologian laitoksen tutkimuksia № 225. Helsinki: Yliopistopaino.

Talve, Ilmar 1979. Suomen kansankulttuuri. Suomalaisen Kirjallisuuden Seuran Toimituksia 514. Helsinki: Suomalaisen Kirjallisuuden Seura.

Talve, Ilmar 1992. Toivo Vuorela. In: Rasanen, Matti (ed.). Pioneers: The History of Finnish Ethnology. Studia Fennica Ethnologica 1. Helsinki: Suomalaisen Kirjallisuuden Seura, 135-143.

Turner, Bryan S. 1987. A Note on Nostalgia. In: Theory, Culture & Society A (l), 147-156.

Vento, Urpo 1982. Toivo Vuorela 1909-1982. In: Ethnologia Scandinavian 1982, 140-141.

Vilkuna, Kustaa 1943. Isien tyo. I Veden ja maan vilja. Helsinki: Otava.

Vilkuna, Kustaa 1953. Isien tyo. Veden ja maan viljaa. Arkityon kauneutta. [Toinen, laajennettu painos.] Helsinki: Otava.

Korkiakangas, Pirjo. Everyday Life, Objects, and Nostalgia // Studies in folk culture. 2004. Vol. 3. P. 113-129.